Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на заг - Страница 77

Я влюбился мало того что в литературный персонаж, так еще и в собственный. Когда я об этом задумывался - что называется, с холодной головой, - мне становилось страшно.

И от безнадежности. Если бы даже я написал удивительную историю, в которой Томаса выходит замуж за меня самого, разве от этого что-то изменилось бы на самом деле?

И от того, что я оказался способен на такое. Понимаете, всегда знаешь, что эти люди, персонажи, они где-то есть. Но это "где-то" настолько расплывчато и недостижимо, что лучше не связываться, лучше даже не думать. Я и не думал, я просто влюбился, а думать я стал уже потом, и мне было откровенно страшно. Я никогда не испытывал подобных чувств к настоящим, реальным женщинам. И теперь не представлял себе, как это может развиваться. Куда это заведет меня. Не стану ли я в итоге уродом, выскакивающим из кустов со спущенными штанами, пугая малолеток?

Смешно. Вам смешно. Мне, признаться, тоже - теперь. Но мне не было так весело тогда.

Когда не знаешь, что такое с тобой происходит, невозможно знать, и что будет дальше.

Такая вот простая мысль.

Но Томаса дала мне еще один шанс. Сама того не желая, конечно. Она приснилась мне еще раз. Сидела под пологом своей кровати, обхватив руками колени поверх стеганого одеяла, и изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать. Почувствовала мое присутствие и подняла на меня взгляд.

- Ты маг? Тебе нужна моя душа, чтобы творить злые чары?

И тут я не выдержал. Я стал говорить и говорил долго, много, путано рассказывал ей о себе, о том, что если бы я был магом... О, если бы я был магом!.. О том, как впервые ее увидел, что чувствовал, что думал, отчего так мучительно мне продолжать рассказ о ней... Все, я сказал ей все. А она пугалась и удивлялась, плакала, бранила меня, переспрашивала, требовала разъяснений, оскорблялась, заливалась смехом, не верила, верила, снова сомневалась, гнала меня прочь - а я все говорил и говорил и не мог остановиться. Я покрывался холодным потом от мысли, что могу проснуться, не закончив своей речи, которая давно превратилась в беседу, сначала лихорадочно-торопливую, потом задумчиво-доверительную. Я уже сидел с нею рядом, не касаясь, впрочем, ни ее, ни даже той части одеяла, которая непосредственно прилегала к ее телу. Жар, исходивший от нее, не затмевал рассудок, а напротив, прояснял его, одновременно обостряя чувство. Она была в высшей степени настоящей и делала таковым все, что к ней приближалось. И всех. Я сказал ей об этом. Я сказал, что она огонь, а я - саламандра. Я сказал, что умру без нее или, по крайней мере, не буду жить. Она спросила, что это значит. Я поэтическим языком описал разницу между жизнью и существованием - так, как я это понимаю. Она горько улыбнулась: думаешь, все знаешь, волшебник? Я иду замуж за нелюбимого, потому что таков мой долг. Но я собираюсь жить. Не существовать, а жить - всеми теми частями сердца, которыми это будет возможно. Я видела одну женщину, она, несомненно, святая. У нее отнялись ноги, но она была жива - всем сердцем, всей душой. Она творила добро как могла, утешая и подбадривая ближних, не отказывая им в совете, когда ее просили о нем. Она не жаловалась на свою беду, она шутила над ней. Ее мучили боли. Но она была ангелом для всех, кто ее знал. Я верю, что смогу так, сказала она. Это - не существование. Это жизнь. Я намерена жить.

Я тут же проснулся, чтобы она не видела моих слез.

Мы виделись еще дважды. Один раз молчали весь сон. Я попытался заговорить, но она прервала меня, покачав головой, и у нее был такой взгляд, что я сразу заткнулся.

Не знаю, что тогда творилось в ее душе. Я не написал ни строчки за два месяца. Я боялся засыпать: а вдруг она приснится мне? А вдруг не приснится? Я сам не знал, чего хочу.

Но она приснилась и строго сказала: не тяни с этим. Разве ты не понимаешь, что мы ничего не можем изменить и нет смысла продолжать мучение?

Тогда я поцеловал ей руку и пообещал закончить роман так быстро, как только это возможно.

Все препятствия были устранены довольно скоро: я подыгрывал Адальберто Араускому как только мог. "Роман о Томасе" на глазах превращался в худший из моих романов, столько в нем было подтасовок и передергивания в пользу жениха. Я думал только о кареглазой девушке в высокой башне, ожидающей скорейшего решения своей судьбы: ну пусть бы уже все случилось необратимо, чтобы жалеть было поздно.

На самом деле жалеть было поздно с самого начала. Даже если бы Томаса и решилась отказаться от своего положения и обязанностей владелицы Ла Бруски, даже если бы согласилась отдать руку ничтожному простолюдину, нас все еще разделяла бездна. Как говорил один мой друг, которому я по большой пьяни все рассказал, ответвления фрактала могут подходить друг к другу вплотную, но между ними - бесконечность. А если напролом, спросил я. Если перепрыгнуть? Перепрыгни, пожал плечами друг, подливая мне "Smirnoff".

Жалеть было не о чем. На словах, поэтическими образами все решалось легко. Раз плюнуть с одной ветки до другой. Не доплюнешь.

Томаса больше не снилась, но я видел ее каждый раз, когда возвращал своих читательниц в ее спальню или в сад, где она, как велит обычай, посвящала некоторое время воздыханиям у ручья. Золотое колечко обручения свободно вертелось на смуглом пальчике, лицо осунулось, нарядное платье служанки спешно ушивали к свадьбе.

Я остервенело молотил по клавишам, изо всех сил стараясь приблизить роковой день и последнюю страницу, ту самую, с поцелуем.

Я вынужден был следить за происходящим очень внимательно, рассмотреть во всех подробностях, не скомкать заключительных сцен. Читательницы мне этого не простили бы. И я прилежно выписывал наряды и прически.